Рассказ: «Знакомство с Гномовым»

Политикой я начал всерьёз заниматься после попытки устройства на работу в жёлтую газету. Конечно, это началось намного раньше, да что говорить: политика занимается человеком с момента его рождения. Но, как страсть, эта мотивация проявилась после того случая. Политика – та сфера, откуда становится ясен литературный смысл каждого. «Вся жизнь – театр, а люди в нём – актёры!» – об этом говорил ещё старина Шекспир…

Итак, я приехал в областной центр, и меня пригласили к главному редактору. Он сразу напомнил мне короля Йагупопа из Королевства Кривых Зеркал. Цветастая рубашка на круглом брюхе, лысина, выпученные глаза, мясистые губы и выбритые докрасна щёки.

Посмотрев моё резюме, он положил его на стол.

– Всё это очень хорошо, – сказал он сладострастно и гнусаво, – но у нас немного другой формат. Наша специальность – рыться в грязном белье, и чем хуже оно пахнет, тем лучше для нас. Работа заключается в том, чтобы мониторить Интернет и выбирать оттуда сплетни, интриги, всё самое шокирующее… Если удастся найти факты, намекающие на то, что какое-нибудь солидное лицо – гей, это будет большая удача! Не надо бояться об этом писать! Вот, сегодня в СМИ прошла информация, что в маленьком городке нашей области прорвало канализацию, и рыбаки видят, как плывут по реке фекалии. Это можно очень выгодно обыграть! Иногда получается вынимать жемчужины… Ты знаешь, что Обама был в нашей стране всего раз, и приезжал он в ваш город! Ты знал об этом, дружок?

Я покачал головой.

– Такие жемчужины дорогого стоят! – погрозил он мне пухлым пальчиком, – но они встречаются! А зарплата у нас хорошая! 20 тысяч для начинающего! А потом – больше! 50, 60 тысяч, это не предел! Люди любят сенсации, и мы удовлетворяем их потребности! Подумай, и если согласен, завтра приходи устраиваться на работу!

Я сел в автобус и поехал домой. Мне вспоминался фильм про азербайджанского поэта Низами. «Не хочу быть халдени, придворным, хочу быть халгани, народным!» – говорил поэт. А народ в автобусе шумел как океан. Шумел о каких-то рисунках на песке: почти всех их смоет волна, но найдутся и такие, которые переживут даже тепловую смерть Вселенной. Кондукторша заглянула мне в глаза и протянула билет, который я принял.

На следующее утро я поехал в райком КПРФ, спросить у них работу. Я не раз проезжал мимо двери, над которой реяло два красных флага. Там я пожаловался на вчерашнего редактора, и меня направили в областную газету коммунистов, а также попросили прийти на митинг, чтобы написать бесплатно заметку в их райкомовскую газету.

По дороге в областную газету я смотрел на дореволюционные здания, думал о людях, которые в них жили и о сказках Андерсена и Астрид Линдгрен. Кажется, вон та труба, через которую летает Карлсон, который живёт на одной из этих крыш…

Главный редактор газеты был седой, лохматый, с блестящий лысиной, большеглазый, невысокий и тощий. Он напомнил мне папу Карло из сказки про Буратино.

– Работы у нас нет, – вздохнул он, выслушав мою жалобу на жёлтую газету. – Сами существуем на взносы. Но ты пиши! Как кольнёт вот здесь, – редактор приложил ладонь к груди, – так поймёшь, что всё несправедливо в этом мире, тогда и пиши! Видишь, пенсионеров обижают – пиши! Видишь, что зарплаты кому-то не платят – пиши! Видишь, что бандиты судят честного человека – пиши! А просто так не пиши! Напишешь – присылай!

Мне стало грустно. И не столько от того, что нет работы, как от того, что сердце моё всё равно что нарисованное: не шелохнётся, какая бы несправедливость кругом не творилась.

Тем не менее, на митинг, с целью написать заметку, я явился с блокнотом и телефоном, который использовал как диктофон. Во дворике, окружённом панельными девятиэтажками, собралось с две сотни жителей. Реяли красные знамёна. Гномов раздавал газеты. Помню, был с ними также краснощёкий и пухлый комсомолец с пышной кучерявой чёрной шевелюрой, который очень скоро пропадёт неведомо куда.

Потом приехал депутат от партии власти. Толстогубый, со светлыми бровями, выпятив живот, он взял в руки микрофон, обвёл притихшую толпу взглядом и заговорил уверенно и нагло, как хозяин каменных джунглей, рассчитывающий загипнотизировать аудиторию.

Но не тут-то было! Оратор Уткин бросился на него как разъярённый ястреб. Ни разу после я не видел Уткина таким! Жильцы очнулись и встали на защиту Уткина, они надвигались на депутата, махали руками, казалось, сейчас выцарапают ему глаза.

– Вы просто не разбираетесь в ситуации… – растерянно пробормотал депутат.

Толпа ответила ему смехом.

– Да куда нам там! – засвистела разбойничьего вида бабулька.

– Давай, давай! Кати! – вторила ей похожая на атаманшу из мульфильма про «Бременских музыкантов» женщина.

И «медведь» со своей свитой укатил на иномарке, он вдруг предстал совсем крохотным и нелегитимным, на фоне толпы.

Когда пришла пора сворачивать флаги, я обратился к Гномову, чтобы он назвал мне фамилию главного оратора.

– А с ка-а-кой ты га-га-зеты? – заикаясь, спросил меня Гномов, и я объяснил ему, что работаю по поручению вашей же организации.

– А-а-а в ко-омсо-мол хочешь? – спросил Гномов.

– Возможно.

– Веч-чером в семь в райком приходи! Бу-удет встреча ко-омсо-мола! По-о-знакомимся!

И вот, в семь вечера я явился к комсомольцам на чаепитие. Их было трое. Уткин – сухонький брюнет в квадратных очёчках, в пиджаке при галстуке. Ливси, назовём его по имени персонажа из мультфильма про «Остров Сокровищ» – накачанный, с прямым ясным взглядом советского человека, всё время смеялся, обнажая белоснежную улыбку и Гномов, с голубыми воловьими глазами.

– Что ты читал из классиков марксизма? – спросил меня Ливси, оперевшись локтями о стол.

Он потом не раз со смехом вспоминал этот эпизод, рассказывая, как старался изо всех сил придать своему лицу серьёзное выражение. На самом деле, мы вчетвером явились в этот райком практически одновременно, в течение 2-х – 3-х месяцев. Вначале – Уткин, затем – Ливси, следом за ним – Гномов, и, наконец, я.

Некоторый «послужной список» из прочитанных классиков у меня за спиной имелся, в т. ч. «Капитал» Маркса, что вызвало одобрительный гул со стороны комсомольцев, которые казались в тот вечер страшно серьёзными людьми. Мне предложили написать заявление, и я оказался не против.

– Нужно проверить его в деле, – сказал Ливси, и комсомольцы вновь одобрительно зарокотали.

– Листовки к митингу 7 ноября клеить пойдёшь? – спросил Уткин.

– Один?

– С Гномовым.

– Пойду.

– Тогда завтра в девять – здесь! – сказал Гномов.

– Хорошо.

– Давайте пить чай… – предложил Уткин.

Вышел оттуда я озадаченным и с книгами «Как закалялась сталь» (её я позже подарил ученику) и «Молодая Гвардия» под мышкой.

***

С утра я был в райкоме. Мы выпили чаю, потом Гномов вручил мне пакет с клеем, себе на плечо повесил красную сумку «КПРФ» с листовками.

– В добрый путь! – молвил Уткин.

– Мы ещё заглянем к обеду на чаепитие, – пообещал Гномов, и мы покинули помещение.

Некоторое время мы шагали по городским улицам молча.

– О чём думаешь? – спросил Гномов.

– О Тоне Тумановой.

– А, начал читать «Как закалялась сталь»? Это очень хорошо!

Вскоре мы очутились в первом дворе, у подъезда. В этот момент что-то произошло с пространством: каменные джунгли окружили меня, и я стал их полноправным обитателем. Сырое и пасмурное октябрьское утро.

– Ты когда-нибудь курьером работал? – спросил Гномов. – Клеил рекламу?

Я покачал головой.

– А я работал! Это просто! Вот, смотри! Давай пакет!

Гномов вынул полуторалитровую бутыль с клеем и перелил часть его в маленький пузырёк с пипочкой на конце. Затем он взял в руки листовку, половину листа А-4, ловко выдавил клей по её периметру, после чего бантиком начертал крест, соединив углы. Наконец, он притёр агитпродукцию к бетонной стене.

– Всё понятно?

– Вроде да.

– Давай! Двигаемся против часовой стрелки. Ты готовишь листовки, я их притираю к стене, потом поменяемся.

И мы пошли. Подъезд за подъездом. Страх, что сейчас кто-нибудь надаёт нам по морде, постепенно проходил. Затем следующий дворик, ещё один… Выглянуло солнышко.

– Послушай! – вдруг остановился я. – Я вспомнил!

– Что-то забыли?

– Да нет! Рассказ «Листовка» в «Книге для чтения», в третьем классе, я читал его у бабушки! Там ещё был рассказ «Р.В.С.».

– Бывает…

– Я тот воскрес, понимаешь? Была целая культура, и мы знали об этом, но потом забыли, потому что предали!

Гномов посмотрел мне в глаза. Ветер трепал пшеничную прядь на его лбу.

– В 14 лет я ушёл из дома и стал звонарём при церкви, – сообщил он. – Потом я стал церковным семинаристом. Я видел как жрут и пьянствуют попы на пожертвования от паствы. Я написал правдивый стих про батюшку, и меня с позором исключили. Я был в «Молодой Гвардии» единороссов и там увидел то же самое. Тогда я пришёл в КПРФ.

– Хорошо, хорошо…

– А знаешь как семинаристы подглядывают за монашками? – подмигнул мне Гномов, потом встряхнул головой:

– Ладно, идём! Листовок ещё много!

Какие-то рабочие тащили из машины установку для ремонта труб. Гномов направился прямо к ним. «Сейчас начнутся проблемы», – подумал я.

– Приходи-и-те на ми-итинг! Будет митинг! – воскликнул Гномов, вручая рабочим листовки.

«Птица секретарь!» – подумал я.

– Что за митинг? – спросил один из рабочих.

– Годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции!

Они взяли листовки, и мы продолжили путь…

Какие-то бабушки на лавочках…

– Приходите на митинг! Будет митинг! День Великой Октябрьской Социалистической Революции!

И вот уже я сам вручаю листовку незнакомой женщине:

– Приходите на митинг! Будет митинг! Память Великой Октябрьской Социалистической Революции!

Солнце всё ярче, и Гномов уже намазывает клей, а потом снова я. Он делает это как художник, который засаживает деревьями Марс, размашистыми движениями. Он зовёт на митинг как приглашает на праздник! Кажется, ещё чуть-чуть, и зазвенит утренний девичий смех революции, семена которой он сеет жестами Маяковского. Я ещё не ведаю о том, что Гномову не хватает, быть может, главного качества большевиков – идейной стойкости, способности ухватиться за идею как за соломинку в самый тёмный час ночи. Это просто хамелеон, талантливый актёр, который может ухватить самую струну любой социальной идеи, даже самой реакционной, транслировать её и блестяще сыграть роль исторического персонажа, заражая окружающих своей верой. Но мне пока не дано ничего подобного знать. Как не дано знать и того, что Гномов может любить кого-то ещё, кроме самого себя и способен на по-настоящему благородные поступки. Ведь если прошлого ещё нет, а будущее ещё не наступило, сейчас Гномов – именно тот, кем является – талантливейший агитатор и блестящий оратор. Он тогда сам верил в то, что говорил!

– Приходите на митинг! Будет митинг! Праздник Великой Октябрьской Социалистической Революции! – его голос по сей день звенит у меня в ушах.

Квартал за кварталом. Я давно потерял представление о том, где мы находимся. Гномов закрашивает карандашом квадратики на распечатанной карте. И вот мы делаем круг, возвращаемся к райкому. Двор неподалёку…

Небритый парень с бутылкой пива в руке у подъезда смотрит тоскливо на мир.

– Приходи на митинг! – восклицает Гномов. – Будет митинг!

– Я приговорён, – отвечает парень.

– В каком смысле приговорён?

– Авторитета криминального такого знаешь?

– Что-то слышал, – отвечает Гномов.

– Я сказал правду о нём на сходке, – объясняет парень. – Они приговорили меня.

– Приходи в комсомол! Вместе мы победим несправедливость!

– Буду жив – приду, – говорит через некоторое время парень, которому Гномов вручает бумажку с адресом.

– Да ты с ума сошёл! – шикаю на Гномова я, когда мы отошли. – Это либо бандит, либо он нажрался и не отвечает за слова!

– А вдруг он придёт?

– Да никуда он не придёт!

Мы шагаем дальше, и мальчишка-попрошайка клянчит у нас деньги.

– Пойдём с нами! – говорит Гномов. – Мы запишем тебя в пионеры и напоим чаем, дадим денег!

Я недоумённо гляжу на Гномова, и мы возвращаемся в райком.

Там уже не только Уткин, но и Ливси…

– Я привёл будущего пионера! – заявляет Гномов.

Уткин оглядел мальчика с головы до ног и вручил ему десять рублей.

– Иди, мальчик, – сказал он.

Мальчик убежал.

– Слушай, Уткин, карьерист долбанный, ты куда пионера отправил? – закричал Гномов.

– Несовершеннолетним у нас не место, – отвечает Уткин.

– У нас есть пионерская организация!

– Тут другое дело.

– Это обычный попрошайка, цыганёнок, – сказал я, размешивая чай.

– Ах, значит, попрошайка! Значит вот вы как поступаете с будущими комсомольцами! Ну и клейте свои листовки сами!

Гномов швырнул сумку на пол и вышел, хлопнув дверью.

– Мальчишка действительно попрошайка, – произнёс Ливси, наливая из чайника. – Но Гномов горяч, и это хорошо…

– Но есть всему пределы! – вставил я. – Он ведь и бандита в комсомол сегодня пытался притащить.

– Бандита?

– Или пьяного балабола. Откуда мне знать?

Я поведал им случившуюся историю.

– Кем бы он ни был, он не придёт, – сказал Ливси о пьяном парне и оказался прав.

Мы уже собирались расходиться, но тут вернулся Гномов.

– Бери вещи! – обратился он ко мне. – Вторая серия!

Я пожал плечами, попрощался с товарищами и последовал за Гномовым. Мы вновь отправились в каменные джунгли.

Как только мы прошли во дворы, Гномов замер у подъезда.

– Знаешь, в чём ваша, марксистов, проблема? – спросил он. – Вы не верите в то, что несёте людям! Ты посмотри на этого Уткина! Такой молодой, а брюзжит как личинка чиновника! Как вы сразу наклеили ярлыки! Этот – либо бандит, либо пьяный балабол. Другой – либо несовершеннолетний, либо попрошайка. А тебе не приходило в голову, что все они – просто люди?!

– Должна быть рациональность во всём…

– Ах ты меньшевистская душонка!

Его губы дрожат от гнева, глаза сверлят мой мозг.

– Да пошёл ты! – отвечаю я.

– Самолюбие зацепил, да?

– Ты слышал, что тебе сказал коллектив? Ты что, умнее коллектива?

– Да пошёл ты!

Некоторое время мы работаем молча.

– Мальчишка мог стать пионером, на нём поставили крест! – сокрушался Гномов, готовя листовки, а я молча втирал их в стену. Потом мы менялись ролями, и так – без конца…

Встретилась нам ближе к вечеру интеллигентная женщина в очках.

– Такие молодые, а к чему призываете? – заверещала она. – Вы знаете, сколько человек было репрессировано?

Гномов не растерялся и дал ей бой. И снова:

– Приходите на митинг! Будет митинг! Да здравствует Великая Октябрьская Социалистическая Революция!

На улице постепенно темнеет… Листовки заканчиваются.

– Ну, как впечатления? – спрашивает Гномов, когда последняя листовка прилеплена к подъезду.

– Это счастье, вот так проскитаться целый день на свежем воздухе! – восклицаю я.

– Завтра пойдём снова!

Мы бредём мимо торговых лотков и витрин, кажется, где-то там, посреди нашего города распускается гигантский алый лотос.

– Ты знаешь, что я понял? – обращаюсь к Гномову я. – Они не живут!

– Кто?

– Интеллигенты, неформалы! Они гниют в своём замкнутом болоте! Их стихи ни о чём! Я был влюблён в местную поэтессу и устраивал творческий вечер, ещё когда был женат. Она читала скверные стихи! Они пишут песни, о боге, о любви, но в действительности это всё избитые обывательские реплики из пивных! Народ – океан! Его воля выражается в гениальную музыку и нетленные романы! Мы с тобой плывём по океану, как капитаны под алыми парусами!

Гномов останавливается.

– Угадай, кто мой любимый поэт!

– Маяковский!

– Точно! А какое сегодня число?

– 25-е октября.

– Вот, послушай!

И Гномов нараспев продекламировал:

«Когда я

итожу

то, что прожил,

и роюсь в днях —

ярчайший где,

я вспоминаю

одно и то же —

двадцать пятое,

первый день».

***

Возможно, читатель спросит, много ли человек явилось на тот митинг. Нет, человек 250. Дело в том, что хлынул дождь. Помню, был счастлив, что мне доверили алое знамя Советского Союза. Помню как выступал Ян, назову его в рассказах так, он говорил, что раньше вообще не умел говорить, чуть ли не заикался. Я ещё не знаю, что его алая лента с серпом и молотом будет гореть под портретом Ленина в школе, где я буду работать, и я напишу заявление об увольнении, когда меня всё это попросят убрать. Мы все говорили, что вот, было бы солнце, пришла бы тысяча человек… Что же, теперь в нашем городе не бывает и таких красных митингов…